Стол был не просто накрыт – он буквально трещал по швам под тяжестью яств. Хрустальные салатницы вздымались куполами, студень переливался затейливыми узорами, гигантский таз оливье блистал дорогой колбасой.
Пироги, селедочный «бархат» под шубой, целая гора запеченного мяса. Казалось, весь гастроном переехал на эту кухню, расширенную дополнительным столом. Пятьдесят. Полвека. Юбилей. Татьяна застыла посреди этого пищевого великолепия в новом бордовом платье, чуть сковывавшем талию, и чувствовала себя опустошенной оболочкой. Не именинницей. Заложницей собственного пира и гомонящей в гостиной орды родни мужа.
Минимум пятнадцать ртов. Свекровь, Галина Петровна, восседала во главе. Как водится. Ее пронзительный, с металлическим оттенком голос резал воздух:
– Танюша, где же твой легендарный жюльен? Я всем расписала! Ты ж клятвенно обещала!
Татьяна втянула воздух. Аромат праздника – майонез, лук, нотки пригоревшего в кутерьме – ударил в нос. Она поставила на единственный свободный пятачок стола последнее блюдо – огромную тарелку с румяной картошкой под сырной шапкой и зеленью.
– Вот, Галина Петровна, горяченькая картошечка. А жюльен… не сложилось, извините. Грибы подвели, – солгала Татьяна. Руки дрожали от изнеможения. Она провела у плиты бесконечные сутки – чистила, резала, месила, жарила. Дремала урывками. А сейчас жаждала лишь тишины и чтобы все испарились.
– Грибы подвели? – Брови свекрови поползли к затылку. – Какие «подвели»? В супермаркете бери, не в тайге копай! Ты в курсе, как я обожаю твой жюльен! И Виктор – он ждал! – Она ткнула взглядом в сына, мужа Татьяны, который увлеченно копался вилкой в оливье, избегая взглядов и жены, и матери.
– Мам, да ладно тебе, – пробубнил он в тарелку. – Картоха – огонь. И так всего завались.
– Завались? – Галина Петровна презрительно фыркнула. – Это не «завались», Витенька. Это назовем вещи своими именами… халтура. Жюльен отсутствует. «Мимоза» почему-то с горбушей, а не с сайрой, как я предпочитаю. И это что за шедевр? – Она зачерпнула ложку «шубы», театрально понюхала. – Лука – кот наплакал, свеклы – перебор. Чувствуется. Не то. Совершенно не то.
Тишина гулко накрыла стол. Родня замерла, вилки зависли. Взгляды метались между свекровью и невесткой. Татьяна стояла у края, сжимая прихватку до побеления костяшек. Ком в горле. Жар в щеках. Она читала эти взгляды – жалость, любопытство, немой укор: «Опять Галя довела», «Хозяйка недоглядела», «Терпения бы ей».
– Галина Петровна, – голос Татьяны прозвучал тихо, но звеняще в тишине. – Я выложилась. Готовила. Убирала. Украшала.
– Выложилась? – Свекровь отодвинула тарелку, будто от яда. – Танечка, усилия должны быть видны в итоге. А итог… – Она окинула стол уничижительным взглядом. – Провальный. Не юбилейный размах. Так, воскресный обед. Хотя даже по воскресеньям ты справляешься лучше. Не в форме?
Последняя капля. Не холодная, а расплавленная. Татьяна ощутила внутри щелчок. Как будто сломался наконец заржавевший замок. Годы накопленного: советы по воспитанию («Распустила!»), комментарии о карьере («Стабильности нет! Лучше бы в библиотеке, как я!»), придирки к чистоте, подаркам, ее родителям. И вот – к столу. К этому столу, в который она влила всю себя. Который теперь публично топчут.
Пальцы разжались. Прихватка бесшумно упала на стул. Татьяна расправила плечи. В бордовом платье она вдруг выросла. Спокойствие после щелчка было леденящим. Ни злости. Ни слез. Только хрустальная ясность.
Она обвела взглядом стол. Гостей. Оцепеневшего мужа. Остановилась на свекрови. Та смотрела с привычным снисходительным ожиданием – сейчас Таня заплачет, оправдается, побежит доделывать…
– «Если моя стряпня вам не по вкусу…» – произнесла Татьяна. Голос был ровным, глуховатым, каждое слово падало в мертвую тишину, как камень в бездонный колодец. – «…дверь – там» – сказала Таня.
Тишина. Абсолют. Даже часы, казалось, замерли. Рот Галины Петровны открылся немым криком. Глаза округлились – сначала от непонимания, затем от накатывающей ярости. Виктор побелел.
– Ч-что?! – сорвалось на визге у свекрови. – Ты что сказала?! Ты… выставляешь меня?! С твоего… с нашего семейного торжества?!
– Я сказала то, что сказала, – отчеканила Татьяна. Без повышения тона. – Мой юбилей. Мой дом. Я убилась, готовя этот стол. Не нравится еда – зачем страдать? Дверь – вон. Не держу.
– Таня! – вскочил Виктор, багровея. – Ты рехнулась?! Мама просто… она всегда такая! Она хотела добра! Немедленно извинись!
Татьяна медленно повернулась к мужу. В ее глазах он увидел нечто новое. Не усталую покорность, а… каменную твердость.
– Извиняться? – она слегка наклонила голову. – За что, Витя? За то, что вкалывала как лошадь? За то, что на МОЕМ празднике мне указывают, что и как готовить? За то, что мои старания названы «провальными»? Нет. Не извинюсь. И не стану.
Она посмотрела на остальных родственников. Тети, дяди… Все уткнулись в тарелки, салфетки, узоры скатерти.
– Остальные гости – прошу, располагайтесь, угощайтесь, – громче обратилась Татьяна ко всем. Голос дрогнул еле заметно. – Я рада вам. Но терпеть публичные оскорбления в свой юбилей… – Взгляд скользнул на свекровь. – …не намерена. Ни от кого. Больше никогда.
Галина Петровна встала. Дрожала вся – от накрахмаленного воротничка до каблуков.
– Так… так я тебе! – зашипела она. – Витя! Слышишь?! Она меня гонит! Твоя жена! Гонит твою мать! Ну же! Призови ее к порядку!
Виктор метался взглядом между матерью и женой. Рот открывался и закрывался беззвучно. Видно было – раздирают противоречия. «Мать – святое!» против «Жена должна терпеть!» – столкнулось с новой реальностью: женой, которая отказалась терпеть.
– Мам… Тань… – выдавил он. – Успокойтесь… Таня, ну ты ж понимаешь… Она старшая… устои…
– Устои унижать хозяйку на ее празднике? – тихо спросила Татьяна. – Замечательные устои. Я от них отрекаюсь. Здесь и сейчас.
Галина Петровна фыркнула с ледяным презрением.
– Ясно! Предельно ясно! – Она рванула свою крокодиловую сумочку. – Живешь – век учись. Думала, невестка – родная. А она… – бросила на Татьяну убийственный взгляд, – …обычная хамка! Позор! И этот ваш «праздник»… – Махнула рукой в сторону стола, – тьфу! Одно расстройство! Пошли, Виктор. Сию секунду. Или ты… одобряешь этот балаган?
Виктор замер. Секунда. Две. Вечность. Взгляд на мать – разъяренную, непоколебимую. На жену – бледную, но невероятно спокойную и… сильную. Такой он ее не видел никогда. В его глазах что-то надломилось. Возможно, впервые за четверть века брака.
– Мам… – сказал он тихо, но недвусмысленно. – Это день Тани. Ее праздник. Она права. Ты зашла слишком далеко. Иди остынь. Я… позвоню позже.
Галина Петровна остолбенела. Казалось, вот-вот рухнет. Лицо перекосилось от боли и неверия.
– Ты против матери?! С ней?! – Она задыхалась. – Ладно. Хорошо. Помяните мое слово! Иудушки! Неблагодарные! – Резко развернулась и, грохоча каблуками, вышла в прихожую. Хлопнула дверью так, что задрожали стаканы в серванте.
Тишина. Глухая, звенящая. Все не знали, куда деть глаза. Виктор рухнул на стул, схватившись за голову. Татьяна стояла недвижимо. Внутри – шторм, снаружи – ледяное спокойствие. Она сделала шаг к столу.
– Извините за сцену, – сказала она, голос удивительно ровный. – Вино еще в графине? Или чайку? Картошка, между прочим, остывает. И она действительно удалась.
Молчание за столом начало таять. Кто-то кашлянул. Кто-то неуверенно хихикнул. Тетя Люда, самая мягкая из родни, первая протянула рюмку:
– Танюш, наливай, милая! За тебя! За юбилей! И за твою чудо-картошку! Объедение!
Потихоньку гости оживились. Зашелестели разговоры, сначала робко, потом громче. Застучали вилки. Виктор поднял голову, взглянул на жену. В его взгляде читались растерянность, стыд, но и… зарождающееся уважение? Он молча протянул к ней руку. Татьяна мельком взглянула на нее, взяла бутылку и наполнила его бокал. Без слов. Но и не отстранилась.
Праздник потекла дальше. Без колкостей. Без яда. Даже веселее, как ни парадоксально. Будто грозовая туча, копившаяся годами, пролилась и ушла. Татьяна сидела за своим столом, пригубливала вино, ела свою – восхитительную! – картошку и слушала. Усталость никуда не делась, но ее перекрывало новое, странное чувство невесомости. Как будто сбросила тяжелый, промокший плащ, который таскала вечность.
Когда последние гости, щедро осыпая извинениями и благодарностями, удалились, наступила настоящая тишина. Лишь звенели хрустальные фужеры, которые Татьяна аккуратно ставила в раковину. Виктор молчал. Помогал убирать. Тяжело вздыхал.
– Тань… – начал он, ставя стопку тарелок. – Прости за мать. И за меня. Я не осознавал, что ты… что тебе так… Я просто не задумывался…
– Привык, что я безропотна? – спокойно закончила за него Татьяна, вытирая стол. – Привык, что ей позволено все? Что мои чувства, моя усталость – ничто перед ее «устоями» и «мнением»? Да, Витя. Привык. Я тоже. Но сегодня… – она выпрямилась, глядя ему в глаза, – …я разорвала эту привычку. В свой юбилей. Лучший подарок себе, пожалуй.
Он опустил взгляд.
– А что дальше? С мамой – Он не знал, как это назвать. Катастрофа? Раскол?
– Не ведаю, – честно ответила Татьяна. – Зависит от нее. Сумеет ли принять новые правила. Мои правила. В моем доме. На моей кухне. За моим столом. Я больше не та Таня, что глотала обиды. Я та, что сказала: «Дверь – там». И это… – на ее лице впервые за вечер расцвела настоящая, легкая улыбка, – …это было невероятно… освобождающе. Хотя я смертельно устала. Пойду прилягу.
Она вытерла руки, прошла мимо мужа в комнату. Виктор остался стоять среди кухонного послепраздничного хаоса. Он смотрел на закрытую дверь спальни. Потом на нетронутый холодец. Потом снова на дверь.
Что-то рухнуло. Безвозвратно. Что-то казавшееся вечным – материнская гегемония, Танина покорность. Начиналось нечто новое. Пугающее? Неведомое? Или просто иное? Он вздохнул, подошел к раковине, открыл кран. Вода зашумела. Предстояло помыть гору посуды. Впервые за долгие годы – самостоятельно. Без Таниной суеты. Первая ноша новой эры.
А в спальне Татьяна расстегнула тугой пояс платья, легла на прохладную простыню и закрыла глаза. За дверью шумела вода. Где-то далеко, в своей обители, неиствовала Галина Петровна. А здесь царила тишина. И глубочайшее спокойствие. Она разорвала порочный круг унижений. Сегодня. В свой юбилей. И это был самый ценный дар. Себе. От себя. Старт новой жизни – без токсичного груза чужого одобрения за собственным праздничным столом.
Читайте также
